"Война изнутри". Книга о блокаде Ленинграда получила премию в Лондоне

Книжной премии Пушкинского дома за 2018 год удостоена книга американского историка Алексис Пери "Война изнутри. Дневники времен блокады Ленинграда". (Alexis Peri. The War Within: Diaries From the Siege of Leningrad. Harvard University Press)

Алексис Пери - профессор истории Бостонского университета в США. Она специализируется на истории России советского периода, особенно Второй мировой войны и блокады Ленинграда.

В основе ее книги - ранее неопубликованные дневники ленинградцев, которые велись в годы блокады.

В день вручения премии Алексис Пери ответила на вопросы Русской службы Би-би-си.

Александр Кан: Блокада Ленинграда кажется уже задокументированной и изученной вдоль и поперек. Сначала в советской историографии, где она была превращена в миф. Затем в постсоветский период часть этой истории была демифологизирована, была вскрыта новая и зачастую еще более страшная правда, в том числе порождены новые мифы.

Что заставило вас пойти по, казалось бы, уже хорошо проторенному пути?

Алексис Пери: Блокада заинтересовала меня, когда я жила в Петербурге. Город на самом деле просто насыщен, пропитан этой историей, следы ее разбросаны повсюду. Петербуржцы независимо от возраста помнят блокаду, говорят о ней, и мне казалось важным и необходимым отразить эту память.

Другой момент - мой как историка профессиональный интерес к мемуаристике, к личным записям свидетелей и участников событий. И мне стало интересно найти личные записи людей времен блокады. Тем более после того, как я узнала, что во время блокады городские власти Ленинграда призывали людей вести записи.

Мне захотелось узнать, чем руководствовались власти, призывая людей вести дневники, какого рода записи оставляли люди, что, собственно, они чувствовали и о чем думали в то страшное время.

Неизвестные дневники

А.К.: Интересно, что я, хоть и ленинградец, не слышал о призыве властей к горожанам вести дневниковые записи в годы блокады. Все мы знаем, конечно, о дневнике Тани Савичевой - холодящем кровь перечислении двенадцатилетней школьницей одной за другой смертей членов ее семьи.

Но это, пожалуй, и все. Ни о каких других дневниках нам не рассказывали. Сколько их вам удалось обнаружить? Где они хранятся, и как легко было вам получить к ним доступ?

А.П.: Хранятся они в разных местах. Есть, скажем, архив рукописей Публичной библиотеки, где сосредоточены по большей части дневники профессиональных литераторов, таких как Вера Инбер, например, и они хранятся там наряду с их другими рукописями.

В музейных архивах ситуация иная. Там хранятся дневники, переданные в музеи родственниками блокадников уже много после войны, в постсталинские и особенно в постсоветские годы.

Так что я использовала как официальные собрания - в частности Музея блокады Ленинграда, так и небольшие, скажем, школьные музеи и частные коллекции. Однако самое большое собрание дневников, о существовании которого я и не подозревала, находится в бывшем Центральном ленинградском партийном архиве, который теперь называется Центральный государственный архив историко-политического документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД СПб).

А.К.: И дневники эти находятся там в своем первозданном виде, как рукописные записи?

А.П.: Во многих случаях именно так, хотя некоторые частично перепечатаны - свидетельство того, что Центральный партийный архив, который, собственно и инициировал призыв к блокадникам вести дневники, начал обрабатывать их по мере получения, то есть еще до или сразу после окончания войны, в 1944-45 годов.

Процесс обработки не был завершен, поэтому многие дневники хранятся в рукописной форме, некоторые перепечатаны, и на них стоит утверждающая их достоверность подпись автора, или его родственников, если самого автора к тому времени уже не было в живых.

На некоторых есть подписи и тех, и других, и таким образом можно проследить, как двигался процесс их обработки. Работа эта так и не была завершена, и они просто лежали в архиве, дожидаясь своего часа.

А.К.: Который, собственно, и наступил с вашим появлением в архиве. Сколько дневников вы изучили? Десятки, сотни?

А.П.: В общей сложности я изучила 125 неопубликованных дневников и некоторое количество опубликованных - в тех случаях, когда мне удавалось найти рукописные оригиналы, с тем, чтобы удостовериться в их подлинности.

Некоторые дневники родственники блокадников передали мне на условиях конфиденциальности, я с ними ознакомилась, но по их просьбе цитировать из них не стала.

А.К.: В этих более чем сотне дневников было ли что-то общее? В какой степени они были похожи или же отличались друг от друга?

А.П.: Конечно же, каждый дневник уникален, что и неудивительно - у каждого человека своя собственная индивидуальная история.

Я и рассчитывала, что они будут очень разные - в зависимости от возраста, социального положения, образования их авторов. И потому для меня было удивительно, как много в них оказалось общего - больше, чем различий.

Поэтому же и книгу я построила, сгруппировав дневники по общим для них темам, которые авторы дневников, пытались исследовать в своих записях.

В частности, у меня есть глава "Город как медицинская лаборатория", в которой зафиксированы проявления медицинской патологии, влияние длительного голодания на человеческий организм и на отношения между людьми.

Эта тема прослеживается практически во всех дневниках, и содержание их - немалый вклад в медицинскую науку.

Вторая тема - история. Я обращала внимание на дневники, в которых авторы под влиянием блокадных переживаний пытались переосмыслить советскую историю, историю России. Есть там воспоминания о блокаде Петрограда во времена Гражданской войны, и рассуждения об Отечественной войне 1812 года.

А.К.: Интересно, что несмотря на те нечеловеческие трудности и испытания, которые выпали на долю блокадников - можно было предположить, что все их мысли и устремления будут сведены к элементарным проблемам выживания, борьбы с голодом и холодом - люди, тем не менее, находили в себе силы для интеллектуальной деятельности, для размышлений, анализа и фиксации своих мыслей на бумаге.

А.П.: С одной стороны, это действительно, как вы говорите, может показаться удивительным. С другой, если вдуматься и вглядеться в историю города и его жителей, это только естественно.

Санкт-Петербург, Ленинград всегда отличался невероятной интеллектуальной насыщенностью и напряженностью. В дневниках встречаются не только повседневные, бытовые записи. Там много эссе, одна женщина даже написала роман.

Большая часть дневников отличается литературной грамотностью, хотя далеко не все их авторы принадлежали к кругу интеллигенции.

Откровенность и цензура

А.К.: Насколько откровенны и открыты были люди в своих записях? Ведь в войну они вступили сразу после ужасов Большого террора конца 30-х годов, когда, как мы знаем, любой письменный текст мог обернуться против тебя.

Хрестоматийным стал пример Анны Ахматовой, которая не решалась записать свои "Реквием" и "Поэму без героя", друзья заучивали их текст наизусть, и только так эти поэмы сохранились для потомков.

А.П.: Это важнейший вопрос, и касается он не только дневников, написанных в тех экстраординарных условиях, о которых мы говорим, но и жанра дневников в целом. В какое бы время и в какой бы стране ни писались дневники, никогда нельзя быть уверенным в том, насколько открыты и откровенны их авторы.

Поэтому я ни в коем случае не могу утверждать, что ставшие основой моей книги дневниковые записи в полной мере отражают правду того, что думали и чувствовали ленинградцы во время блокады.

Разумеется, было много того, что они просто не решались предавать бумаге. Некоторые писали для потомков, пытаясь зафиксировать то, что с ними происходило, иногда просто для своих эвакуированных детей, а иногда и с прицелом в вечность.

И, разумеется, представление о читателе, каким бы оно ни было в головах у авторов дневников, во многом влияло на то, что и как они писали.

И, тем не менее, я была потрясена эмоциональным содержанием текстов. Они богаты и творческой мыслью и чувством. Что бы там ни было на самом деле, они оставляют ощущение искренности, хотя конечно было, наверное, и то, что они умалчивали.

Поэтому ответ на ваш вопрос - я не знаю.

А.К.: Видели ли вы следы более поздней цензуры, которой дневники могли подвергнуться в советских архивах?

А.П.: Так как я работала с неопубликованными рукописными текстами, любое внешнее вторжение в них становится мгновенно очевидным. Лишь в паре случаев я видела то или иное предложение, тот или иной абзац, вычеркнутый цензором.

Гораздо чаще встречаются случаи самоцензуры - люди сами вычеркивали, а то и вырезали фрагменты своего текста.

Пиршество элит и каннибализм

А.К.: Самые шокирующие эпизоды блокады, вскрывшиеся по большей части уже в постсоветский период, - это случаи каннибализма и факты продовольственного изобилия, которым наслаждалась партийная и советская элита на фоне умирающих от голода ленинградцев. Есть ли отражение этого в дневниках?

А.П.: Да, есть. О каннибализме говорят. Хотя говорят по большей части как о слухах. Прямых свидетельств немного, но множество пересказов слухов. То же относится и к пиршествам элиты. Достоверной информации у ленинградцев не было, но слухами город полнился.

А.К.: А как пишут об этом люди? С гневом, со злостью?

А.П.: О да, много гнева, тексты очень эмоциональны. И гнев этот направлен в самые разные стороны: и против окруживших город немецких и финских войск, и против своих соседей по квартире, и против человека, стоящего перед тобой в очереди за хлебом.

Интересно другое. Скудость информации, которую горожане получали от официальных властей, была не только источником гнева, но и вдохновением для пробуждения творческой фантазии, благодаря которой некоторые дневники превращались в настоящие литературные проекты.

А.К.: А не было ли среди дневников таких, авторы которых сами принадлежали к той самой привилегированной элите, и в которых - пусть и мимоходом, без самодовольства и очевидно неуместного в тех условиях бахвальства - раскрывались бы условия быта и жизни, радикально отличавшиеся от тех, в которых существовали большинство блокадников?

А.П.: Нет, такого рода тексты мне не попадались. Был дневник партийного работника Николая Рыбковского, опубликованный в 2005 году в книге историка Наталии Козловой, в котором автор рассказывал о питании в Смольном, о том, как он и его коллеги могли пользоваться душем в Смольном, о больнице для партработников в том же Смольном. Но, повторяю, этот текст был уже опубликован ранее.

Дневники, с которыми я работала, по большей части принадлежали перу людей без каких-либо связей, людей простых, обычных, малоизвестных. Именно поэтому я и взялась за этот проект.

Мне хотелось добавить их голоса в уже, как вы сказали, хорошо изученную историю. Мы знаем тексты Веры Инбер, Лидии Гинзберг, Ольги Берггольц, но мне важно было показать мысли и чувства людей менее известных, нередко не менее важные и значимые.

Как далеко заходило недовольство?

А.К.: Приходилось ли вам встречаться в текстах дневников - пусть и в осторожной, мягкой форме - с признаками нарастающего недовольства советской властью, пошатнувшейся веры в ее непогрешимость?

А.П.: Нет, почти нет. Лишь в двух-трех дневниках можно найти мысли и высказывания, которые можно охарактеризовать как открыто антисоветские. Но эти дневники уже известны на Западе и принадлежат они перу людей, которые впоследствии либо сотрудничали с нацистами, либо эмигрировали, либо и то, и другое.

Повторяю, подавляющее число дневников, которые мне довелось прочесть, никоим образом нельзя назвать антисоветскими.

А.К.: Вы слышали, конечно, об огромном скандале, разгоревшемся в российском обществе несколько лет назад, когда во время дискуссии на одном из телеканалов была высказана мысль о том, что оборона Ленинграда во время блокады была бессмысленна, что город необходимо было сдать немцам, сохранив тем самые многие жизни людей, ставших жертвами голода и холода. Приходилось ли вам встречаться с такого рода мнением в дневниках?

А.П.: Нет, не приходилось. Авторы дневников прекрасно были осведомлены о зверствах, чинимых нацистами на оккупированных территориях, и имели все основания предполагать, что в случае сдачи города они сами станут жертвами таких же зверств.

Единственный пример, сколько-нибудь напоминающий подобного рода образ мысли, - это дневник, в котором автор вспоминает войну 1812 года, отступление и сдачу Москвы и пытается сравнить две Отечественные войны. Она всего лишь проводит параллель, но не ставит под сомнение позицию властей по обороне Ленинграда.

Вернуть к жизни забытые голоса

А.К.: В самом начале книги вы цитируете дневник историка Георгия Князева, который выражает надежду, что его записи, дневники других людей станут материалом для будущих историков. В какой степени, как вам кажется, это произошло? Стали ли эти дневники - опубликованные или неопубликованные - материалом для историков? Или же вы в этой области пионер?

А.П.: Главной целью моего проекта было дать возможность миру услышать эти лежавшие десятилетия в забвении голоса. И не только таких как Князев, кто, будучи историком, сознательно писал для потомства, но и всех остальных, кто просто и бесхитростно фиксировал те исторические события, свидетелем и участником которых им довелось стать.

Не знаю, в какой степени я тут пионер, но мне хочется надеяться, что это важный проект. Ведь когда Центральный партийный архив призывал блокадников вести дневники, имелось в виду, что эти дневники станут материалом для будущих историков.

Тот проект остался незавершенным, сотни дневников лежали в забвении, и мне показалось очень важным вернуть их к жизни.