"Люди не хотят быть жертвами". Почему россияне снова интересуются прошлым

От участия в первых массовых митингах памяти жертв политических репрессий в конце 80-х до признания "иностранным агентом" в современной России - этот путь прошли сотрудники общества "Мемориал" за 30 лет в попытке сохранить свидетельства советского государственного террора и сопротивления тоталитарному режиму.

То, как менялось в российском обществе в течение этих лет отношение к недавнему прошлому, Русская служба Би-би-си обсудила с директором научно-исследовательского центра "Мемориал" в Санкт-Петербурге Ириной Флиге.

Консенсус по Сталину

"Наверно из-за того, что в России мы живем очень маленькими периодами, отличающимися друг от друга, то историю "Мемориала" с конца 1980-х до сегодняшнего дня тоже можно разделить на несколько периодов.

Первый - это бурный период, конца 1980-х годов. Это то время, когда страна стояла на пороге, так нам всем казалось, необратимых перемен и в обществе было очень много разных идей, политических, экономических, и очень много свежерожденных организаций, которые занимались экологией, сохранением культурного наследия, очень много разных политических сил.

Тогда абсолютно для всех политических сил, независимо от социальных групп, образованные ли были это люди, из провинции, рабочие, работающие на земле, неважно, обязательной составляющей этого бурного желания перемен было признание преступлений советского режима.

Всем нужно был понять, что случилось - вот главный вопрос, что это было? И почему это было? И в обществе, так или иначе, присутствовал абсолютный консенсус о преступности Сталина, о преступности ЧК, НКВД, КГБ, что убивать людей - это преступление, и вот этот советский террор, сопровождавшийся всю историю советской власти. И консенсус был, особенно вокруг сталинского периода.

Но это длилось очень недолго. Фантастически недолго. Первый слом - уже в 1991-м году. Это принятие закона о реабилитации [жертв политических репрессий, подписан президентом Борисом Ельциным 18 октября 1991 года].

Ужасный совершенно документ, который сыграл свою роль в истории сегодняшней России. Этот закон фактически вывел из обихода слово преступление, оставив только необоснованные жертвы, и ввел порядок как бы компенсаций.

И люди начали получать справки о реабилитации, которые говорили, что они ни в чем больше не виноваты. Если мы возьмем это в контексте, например, истории Холокоста, то представьте себе, что жертвы Холокоста получили бы справку о том, что они были не виноваты. Понимаете, такой бред.

В первые годы после выхода этого закона о реабилитации, многие участники сопротивления 1960-х и 1970-х отказывались брать справки и говорили: "Ну, интересно, я получил справку, что я ничего не делал. Да, я как мог свергал эту власть. Да, у меня было недостаточно сил, но я старался и я не хочу справку о реабилитации". Но удивительно, что и этот импульс тоже очень быстро затих.

И [при этом] палачей не существует. В российском нарративе нет виноватых. Только жертвы, которые взялись ниоткуда. Знаете, как смерч пронесся, и вот жертвы. Как будто это болезнь, стихийное бедствие.

Это очень понятный процесс. Сегодняшняя ФСБ, сегодняшняя российская власть защищает палачей, потому что это залог того, что их тоже не сдадут. Потому что они совершают такие же преступления, типологически такие же, и они уверены в том, что их система защитит.

С этого момента консенсус пропал в обществе. Да, это плохо, но мы про это всё знаем, и говорить об этом больше не хотим. Вот, не надо про это. И это тоже стало массовым. Это форма отторжения.

"Скажите, твари, где лежит мой отец!"

Следующий период - это 1990-е годы. Я считаю, что этот период для "Мемориала" был самый полезный. У нас не было запроса от общества. Обществу было совершенно неинтересно, чем мы занимаемся. Абсолютное игнорирование российской властью этой проблемы.

Фактически за десять лет мы стали профессионалами, кто-то в истории, кто-то в области исторической памяти. Кто-то специализировался на поисках мест массового захоронения, на музейных экспозициях, и возникло в России очень небольшое, но профессиональное сообщество в области истории террора, истории сопротивления и истории ГУЛАГа, и соответственно, проблем исторической памяти.

Еще в конце 1980-х годов, естественно, нельзя было говорить про "Мемориал", что это организация, это было как движение. В разных регионах возникли так называемые поисковые группы, которые искали кладбища, собирали имена, такие инициативные группы, никак не оформленные.

В конце 80-х, начале 90-х, когда еще были живы многие свидетели тех событий, поиск шел потрясающе успешно.

В 2003-м году мы стали собирать все места массового захоронения, которые люди нашли, потому что государство этого учета не производит. Из 2000 мест массовых захоронений, которые мы знаем сегодня, охранный статус имеют семь или восемь. Всё. Остальное это просто знание.

А к концу 1990-х стало уходить вот то первое поколение - поколение людей, которые были, ну, если не в зрелом возрасте, то большими детьми, когда были арестованы их родители. То есть, в 1937 году им было 10 - 12 - 15 лет. Они четко помнили родителей, и они их искали. Они носили передачи, переписывались с матерями, которые были в лагерях.

И эти люди, в 1997 году, были активные, молодые пенсионеры. Они сделали тогда лицо движения, потому что для них было важно найти, где конкретно лежит мой отец. "Да, вы арестовали отца, вы разрушили семью, вы сослали мать в лагерь, мать вернулась инвалидом, я всю жизнь не мог получить должного образования, ну, скажите, твари, где лежит мой отец!"

Это очень мощная, естественная человеческая интенция, которая превратилась в массовый поиск в стране. И в конце 90-х это поколение начало уходить, просто по возрасту.

Кабинетные поиски

Я была в экспедиции в республике Коми, и у меня числится, что есть найденное кладбище лагерное, и я к краеведам, к музейщикам спрашиваю, где это кладбище. Мне говорят: "Нет. У нас нет лагерного кладбища". Я говорю вот, смотрите, я просто не знаю, как туда идти. Лагерное кладбище всегда в лесу.

Я достаю все зафиксированные мной публикации об этом кладбище, но они пяти- или семилетней давности. Выясняется, что человек, который это кладбище нашел, умер и не успел поставить общего памятника. А в этом лагере были поляки. Поляки приезжали и поставили там свой польский памятник. Прошло пять лет, и люди его воспринимают как польское кладбище, а не как лагерное кладбище. Представляете, какие происходят переносы акцентов памяти.

У нас нет никаких законов, под который бы попадали кладбища жертв террора. Вот Бутово, Коммунарка в Москве, Левашова в Петербурге, Сандармох в Карелии. Там лежат люди, расстрелянные или убитые, но нет никакого мемориального закона, который бы защищал эту территорию.

Кроме того, надо понимать, что все эти кладбища, то есть все эти места захоронения в период террора не были задокументированы. Если это место расстрела, то была секретная инструкция, по которой запрещалось зафиксировать, где это находится.

И поэтому исследования и поиски идут всегда по вторичным, дополнительным документам. Это наряды шоферов, которые возили людей к месту казни, это рапорты внутренние. Вот как место захоронения Сандармох Вениамин Иофе нашел кабинетным образом, до поисковой экспедиции. Допросы [шофера] Матвеева, в которых он говорил, что у него были две машины, что две машины было мало, что ему надо было проехать 19 километров, Ага! 19 километров отмеряем по всем дорогам. Потом, в другом допросе выясняется, он проезжал мимо какого-то поселка.

Иофе удалось на карте выделить участок один квадратный километр, в который мы уже поехали вместе с [Юрием] Дмитриевым и искали на месте.

У меня есть знакомый в Инте, Николай Баранов. Интинский район - это лагеря, лагеря, лагеря на сотни километров. Это чуть южнее от Воркуты. Инта - это город построенный ГУЛАГом, с шахтами, на самом севере.

Каждое лето он собирает школьников и они идут в пешие походы по 50, 60, 70 км и ставят памятники на лагерных кладбищах. Они не могу принести туда ни камень, ни бетон. Это болота. Они рубят березовое дерево, и из него делают такой березовой крест. А дальше он фотографирует и накалывает координаты. Потому что вообщем-то туда никто не придет.

Нет документов, нельзя установить, кто конкретно там. Иногда один человек известен, иногда два.

"Жгучий интерес к прошлому"

К нулевым годам мы действительно очень много создали. "Мы" я имею в виду в широком смысле. Это московский "Мемориал" и питерский, и "Мемориал" в Рязани, "Мемориал" очень сильный в Перми и в Красноярске, боюсь кого-то не назвать, но все. При этом мы все независимые организации. Мы дружим, и понятие "Международный Мемориал" - это ассоциация "Мемориалов", которые все работают так, как они хотят, и за эти годы мы действительно стали профессионалами.

Следующий период - это нулевые. Это агрессивные имперские ценности, и жертвы террора становятся обоснованными ради мощи и силы государства.

В этот период, конечно, оказалось, что у нас есть очень серьезный оппонент. Еще в нулевые были публичные дискуссии о ценностях человеческих, о государственных амбициях и дальше все пошло как снежный ком.

Нападение на Украину, начало войны, и естественно с этого момента началось просто абсолютно другое отношение к прошлому в стране. Очень яркий и жгучий интерес к прошлому, именно с точки зрения сегодняшнего, актуального, настоящего.

Когда меня спрашивают, "а в 1970-е годы в тюрьмах пытали, а если пытали, то как?" (потому что в сегодняшних тюрьмах пытают), это интересно, потому что в течение многих лет, конец 1980-х, в 1990-х, мы говорили о том, что "Мемориал" занимается прошлым ради будущего. Мы сформировали запрос в будущее из прошлого. Оказалось, это не работает, что наоборот, наше актуальное настоящее и будущее формирует запрос к прошлому. Расскажите, как это было тогда.

Сейчас люди не хотят быть жертвами. Жертве на самом деле все равно, кто ее убил, а человеку, который не хочет быть жертвой, важно, кто конкретно его пытает.

У нас развито правозащитное движение, у нас даже власть про права человека рассуждает - фальшиво, конечно, но тоже рассуждает. Но это не работает и не будет работать, пока право человека на жизнь не станет аксиоматичным. [Сейчас] его нужно все время доказывать. Доказывать, что человек имеет право на жизнь".

.